В поисках памяти. Глава 4

[erso]

Немного побаловалась с жанрами и стилями )))

Глава 4. Озеро

Вода хлюпает под ногами, но я продолжаю идти. Где-то в этой болотистой местности есть маленькое озерце – Озеро четырех утопленниц.
Четыре сестры много лет назад – одна за другой – прыгнули в воду с камнем на шее. Кому и что они хотели доказать? Чем это было – проявлением дружбы? Солидарности? Сумасшествия? Помрачнения? Никто не знает, но души четырех девушек не оставили болот, и заплутавшие путники часто встречают ведьм. То, что они были ведьмами, стало мне ясно сразу, как только я услышала местную легенду о матери девушек.
Пани Дворжекова только перекрестилась, когда я спросила об озере, а вот старый пан подозвал меня к себе и, усадив на широкую выщербленную лавку, рассказал:
- Пять семей нас в деревне жило, да вот остался я один. Смешно, что за деревня такая из пяти человек? Один дом, да и только.
Томаш жил на самом холме – ближе к лесу, он первый и умер. Ушел утром к озеру, удочки закинул, да мертвым его к вечеру и нашли. Жена его нашла, ох уж слезами-то она заливалась, кричала… Убили Томаша…Точно убили! Страшным таким его нашли – кожа уже синяя да в струпьях каких-то, вместо глаз – дырки одни, да шевелится там что-то. До сих пор вспоминаю, и тошно становится, муторно. Одежды на нем не было совсем, и руки его же леской связаны. Видимо вырываться он еще пытался – на запястьях ниточки такие красные, крови, значит. Сильный мужик, килограмм под сто, да не вырвался, не хватило силенок. Леска-то прочная была, на сома.
А на спине Томаша знаки какие-то ножом будто вырезаны, тогда брат мой Ян шапку-то снял и перекрестился, про сектантов чертовых что-то пробормотал. Не поверил я ему – откуда у нас сектанты, отродясь таких не было. Деревня на отшибе самом, до градца километров тридцать будет. Не могли она досюда добраться. А убил тогда кто? – стучал кулаком по столу Ян. Да что толку кричать – не знаю я.
Жена погоревала, да сколотили мы гроб и похоронили Томаша по-мирски, в лесочке, кладбище-то все уже давно закопано-перекопано было. Это раньше в деревне тридцать домов стояло, да уехали все, да поумирали, только мы и остались, вчетвером теперь уже.
На третий день явился Томаш к жене, руками изрезанными тряс, мычал что-то нечленораздельное. Да что говорить, перетрухала тогда Анна, посреди ночи к нам в дом стучала – бледная, губы синие, трясет всю. Постелили мы ей, значит, на печке, самогонки налили, сами по лавкам расселись – вдруг опять Томаш придет.
Не выдержали. Уснули под утро, проснулся я от тихого «кап-кап», ну думаю, Ян спросонья кружку перевернул, вот и капает вода, толкаю брата в плечо – молчит, отвернулся только к стенке. А вода все капает и капает, и тревожно мне так, и спать хочется, встал я, ищу кружку – стоит на столе, а капает откуда-то с печки. Присмотрелся я – а печка-то в чем-то вымазана, провожу, значит, рукой по побелке – ну точно кровь, вязкая такая, пахучая, прям тошнота к горлу подкатила. Испугался, думаю, Анна с собой сотворила чего. Занавеску-то отдернул – лежит вроде Анна, не двигается, а глазенками своими в потолок уставилась и рукой покрывало сжала. Чертыхнулся, - кровь откуда? – трясу я Анну, не реагирует. И холодная она какая-то, а рука моя наоборот повлажнела от чего-то горячего липкого. Отшатнулся я, на руки смотрю – кровь, везде кровь. К Яну-то подбегаю, да как гаркну, что он прямо с лавки упал.
Сняли мы с печки Анну – мертва уже, горло, значит, перерезано, одежда сорвана, да и знаки те же самые на теле. Яна прям в сенях и вырвало, я только самогонки плеснул в кружку да одним глотком и осушил. Завернули мы ее в простыню, да пошел я в чулан – лопату искать, досок на гроб уже не было, так и пришлось ее в этом саване из простыни хоронить, не по-людски прям. Мучила меня совесть, что без гроба хороним, в этот же вечер к соседу Штефану пошел за досками – про запас, да как предвидел, что понадобиться гроб скоро.
Штефан жил один – старик уже, жену-то давно схоронил, детей у них не было, жить не для кого. Другой на его месте запьет, а Штефан каждый день запрягает кобылу и в лес – деревья пилить. Загрузит бревнышко и весь день его милует, прям как женщину – все сучки аккуратно обрежет, да в сторонку отложит – игрушки потом из них вырежет. Кору снимет и в корзинку – под желоба; а потом уже и доски выпиливал, весь день пилил – весь двор стружкой был усеян. И справлялся ведь один, положит бревно на козлы, двуручку к ближнему дереву жгутом подвяжет и пилит – туда-сюда. Руки от таких упражнений сильнющие – бычка молодого поднимет и не поморщится. А в субботу снова запряжет лошадку и в село везет и игрушки, и желоба, и доски.
Постучал я по забору палкой, да все равно, думаю, не услышит – пилит. Залаяли собаки во дворе, остановилась пила, и шаги такие тяжелые к калитке: «Петр?» - кричит, значит.
«Открывай, пан, дело есть» - кричу в ответ я.
Рассказал я ему про Анну, поохал старик, головой покивал и тоже слова Яна повторяет – небось сектанты. Да откуда ж им взяться-то? Эта нечисть откуда хочешь повыползает, - отмахнулся от меня Штефан и доски тащит. – Ты ружьишко-то наготове держи, а то мало ли что.
Послушался я Штефана и в этот же день ружье начистил да под кровать положил, и Яна предупредил – в село ночью не ходить, двери запирать. Молодой он у меня, глаз да глаз за ним нужен. Не прибрала его никакая баба к рукам, вот и приходится мне нянькаться, значит.
Ночью слышу – половицы скрипят, Яна на кровати нет, видать помочиться к ведру пошел. Ан нет, тут же дверь заскрипела, подхватил я ружье-то и босиком прям в сени, значит, бегу.
А Ян уже хрипит, на полу корчится: «Ведьма, - шипит, - ведьма – Анна», - и за отворот рубахи меня к себе тянет, кровь горлом уже идет, а он все сказать что-то пытается. Испугался я, отшатнулся от него, привалился к стене и дышу так тяжело. А Ян уже дух последний испустил и завыл я тут, закричал зверем, бросаюсь к брату, прижимаю тело его в крови испачканное – а на плече знак опять этот.
Всю ночь я гроб колотил, лишь к утру закончил. Запряг лошадь, да в село поехал к бабке – привезти ее, отпеть брата. Да вот бабка в дом не зашла: «Выноси, - говорит, - гроб во двор, но за этот порог не ступлю, сила тут нечистая водится. Коли хочешь, чтобы брат упокоился – выноси во двор, а над дверью топор повесь, да свечу на забор приладь освещенную. И молитву читай каждое утро и вечер, авось, отведет от тебя напасть. Проклята ваша деревня, ведьмой проклята. Пока лицом вниз не ляжет, не успокоится – всех резать будет».
Мало что я, убитый горем, из слов бабки понял, но позвал Штефана и вынесли мы гроб во двор. А в тот же день и топор над дверью повесил и свечу к забору привязал. Когда брата схоронили, совсем сник я, отвез бабку, а она вместо прощания все причитает: «Проклята, да лицом вниз».
Напились мы тогда с паном Штефаном, и пришла ко мне ночью Анна – плачется, дверь открыть просит; простыней, в который мы ее схоронили, обмотана, лицо грязное, на шее рубец страшный, руки тянет: «Открой дверь, Петр, впусти попрощаться». Ох, сам черт меня дернул к двери встать, да заорали петухи, поднялось солнце, проснулся я и от двери отшатнулся в страхе. Ну, думаю, чего только по пьяни не привидится.
И к старому пану пошел, про сон рассказать, да бутылку отнести – брата поминать. Вот только, подойдя к забору, не услышал я пилы. Ну все, думаю, и до тебя ведьма добралась, даже переступать порог побоялся, слышал лишь как скулит во дворе псина. Рванулся я тогда к дому своему, лопату достал, да к могилке Анны. Долго копал, взмок весь, не думал, что так далеко ее положили, последний пласт земли снимаю – и точно, лежит Анна, глазками в небо уставилась, истлела простыня, да запах мне в нос как ударил, покачнулся я, чуть в могилу не сполз. Смотрю на нее – касаться боюсь, что делать не знаю, дурно мне стало. Лопатой землю вокруг Анны всковырнул, влез в могилу, ухватил за остатки простыни, да лицом ведьму вниз перевернул. Тут силы и покинули меня, думал в этой могиле так и останусь – и меня Анна забрала с собой напоследок, успела все-таки. Как выбрался не помню уже, землю руками загребал, затаптывал могилу, потом до дома на четвереньках полз.
Утром набрался смелости, пошел к Штефану, да во дворе прям и схоронил его, вырыл яму, досками заложил, стружкой присыпал, и земли сверху накидал, потом собрал весь свой скарб, запряг лошадку да в село отправился, так и бросил проклятую деревеньку со скотом вместе и не возвращался туда больше никогда.
А у Анны дети были – девчонки четыре, да где родила она их, там и бросила. Как они нашли их – одному Богу известно. Вот только девчонки эти добра еще никому не принесли – кого на болота заведут, кого в лесу запугают – многие с нашей деревни уже пропали, - старик перешел на шепот. – Да вот только находят людей с теми же знаками… Уж думал избавился я от беды, а и тут меня достала.
Старый пан отмахнулся от меня и, затянувшись какой-то горькой папироской, уставился в лес:
- Ты иди, holka, по тропе, да не сворачивай никуда. Прямо к озеру и выйдешь. Только с утра иди – как только петухи прокричат, а иначе до ночи не выбраться тебе к ним.
Переждав у пана ночь, я вышла на тропинку, едва дождавшись рассвета. И сейчас недовольно морщилась, проваливаясь по колено в грязь. Тропинкой это можно было назвать условно.
Шла и проклинала всё на свете, а в первую очередь себя, рискнувшую двинуться в такой путь без друзей. Да что там без друзей, я от всех скрыла, что направляюсь сюда, а не в библиотеку. Вот Джинни, наверное, удивится, не обнаружив меня ночью в спальне. Хотя не удивится – подумает, что я опять зачиталась где-нибудь в укромном уголке. А выходные тем и прекрасны, что мало кто интересуется твоим местоположением. Особенно, если ты заучка Грейнджер.
А в том, что я управлюсь за пару дней и уже к вечеру буду в Хогвартсе – я была уверена.
Кроны деревьев скрыли от меня солнце. Темнота сгущалась с каждым шагом в глубь чащи. Звуки смолкли. Я слышала только хруст веток под ногами. Ни пения птиц, ни шелеста листвы.
Я шла час, а, может, два. Мои часы остановились через пятнадцать минут пути. Рюкзак оттягивал плечи, ноги промокли. Попытка высушить их заклинанием ни к чему не привела – палочка лишь чуть-чуть потеплела в руке.
Замечательно, я одна, в лесу, без магии. По моим расчетам сейчас около восьми утра, а темно, как в… в общем, очень темно.
Никогда еще Гермиона Грейнджер не совершала таких опрометчивых поступков. Но ведь казалось так просто – аппарировать близ озера и набрать в сосуд воды. Вот только, чтобы аппарировать к озеру надо было хорошенько его представить, а картинок я нигде не нашла. Зато нашла фотографию близлежащей деревни.
Еще через полчаса понимаю, что дальше идти не могу – я вижу только то, что окружает меня в радиусе метра. Дыхание учащается – вот теперь действительно страшно. Отставляю правую ногу вправо и, схватившись за более-менее длинный сук дерева, с трудом отламываю его. Теперь у меня хотя бы есть щуп.
Думаю, а не вернуться ли обратно, но сзади такая же кромешная тьма. Тропинки уже не видно, я мелкими шагами двигаюсь вперед, проклиная свою самонадеянность и безрассудство. И с каждым шагом я все глубже увязаю в почве. Прощупав землю вокруг себя, не нахожу ни одного твердого кусочка. Стоять нельзя – ноги всё больше проваливаются в грязь – надо идти и не останавливаться. Ни на секунду. Идти, не разбирая дороги, не прислушиваясь к шорохам, - только прямо.
Еще через час понимаю, что начинаю ходить кругами. Поздно вспоминаю, что человека всегда немного клонит влево. Достаю палочку в надежде применить заклятие-ориентир, но фортуна сегодня явно не на моей стороне. В страхе забываю о голоде, лишь горло саднит от жажды – это даже смешно, ведь вокруг меня столько жидкости. Но я берегу последние капли воды, прихваченной мной из Хогвартса, как талисман, как последний шанс на спасение. Будто это вода выведет меня из леса.
Я уже не помню, когда я сдалась – обессиленная падаю в грязь, обнимаю рюкзак и плачу.
Легкое свечение я замечаю не сразу – слезы застилают глаза. Но свечение становится больше, ближе, и уже через мгновение я смотрю на маленькую девчонку лет двенадцати. У девочки большие пустые глазницы и толстое опухшее лицо. Тело прикрыто то ли тряпкой, то ли изношенным платьем. А сама она смотрит на меня внимательно этими пустыми глазницами. Забываю, как дышать. Хотя глубоко в душе понимаю, что это только призрак и вреда он мне не причинит, но в этом лесу эта девчонка кажется поистине жуткой.
Дрожащими руками сжимаю бесполезную палочку. Внезапный шорох привлекает внимание девочки, и она исчезает так же быстро, как и появилась. Чувствую, как у меня волосы встают дыбом, на душе становится так тоскливо – неужели дементоры? Хотя откуда они здесь, тут и без них нечисти хватает.
Соображаю уже плохо – прикрываюсь рюкзаком, палочку не выпускаю. Шорох повторяется. Сил ждать больше нет – вскакиваю и бегу вперед, подальше от этого ужаса, спастись, спрятаться в другой черной дыре и тихо умереть там.
Моим желаниям не суждено сбыться – с вскриком падаю в воду – в прохладную чистую воду. Выныриваю, жадно хватаю ртом воздух и осматриваюсь – чуть пробивающийся свет отражается от поверхности озера. До берега меньше метра…в высоту…
Понимаю, что не допрыгнуть, и без чужой помощи не выбраться никак. Я уже продрогла, и зубы вторят стуку сердца, отбивая гимн холоду и страху.
Говорят, сейчас у меня перед глазами должна промелькнуть жизнь, но я вижу только разноцветные круги. Пытаюсь подплыть ближе к дереву и ухватиться за торчащие корни, но они слишком скользкие, и я только зря обдираю себе руки об их шершавую поверхность. И в минуту отчаяния слышу голос: «Гермиона!» Кто-то с явным акцентом пытается докричаться до меня. Сил хватает только на срывающийся крик: «Я здесь!»
Пан Дворжек ложится животом на край обрыва и сбрасывает веревку. С трудом обматываю один конец вокруг талии и сигнализирую ему, что к подъему готова. Старый пан, с неожиданной силой, легко поднимает меня на берег и быстро ощупывает – цела? Я киваю и бухаюсь на влажную землю – без сил, но с пузырьком воды за пазухой.
- Пора уходить отсюда, - говорит пан и подает мне руку.
- Как вы меня нашли?
- Я этот лес вдоль и поперек в свое время излазил, любую тропиночку с закрытыми глазами найду.
- Но почему вы не предупредили меня? – все-таки на вопросы силы у меня появляются.
- О чем? – пан на меня не смотрит, только тащит за руку в чащу.
Опять…опять темнота, лес, тишина, нарушаемая лишь нашими шагами. Но теперь я не одна. Вот только почему-то еще страшнее.
Страшнее… резко останавливаюсь и выдергиваю руку:
- Это вы убили девочек…