3 дня???! или как я написала рассказ

[erso]

Вот надпись на линейке до сессии 3 дня...да не три уже, уже зачеты почти все проставлены, уже один экзамен сдан...

Уже весеннее обострение, депрессия и вообще завтра конференция и зачем я на это согласилась, и кто меня за хвост дернул, и кофта блин от порошка покрасилась! ужас-то какой...

Написала доклад по фикрайтерству, мне сказали, что это тянет на диплом (а не хочу ли я защитить диплом по филологии? нет! - мне же стыдно, какой из меня филолог-неуч)...

Сегодня сайт был открыт для журналистов, фандомам боюсь пока его показывать, потому что абсолютно не проработан дизайн: нет на него пока что ни сил, ни времени, надеюсь, когда закрою сессию возьмусь за это дело... у кого есть идеи, заходите в гости: ersaney.do.am

В порыве тоски душевной мною был написан страшный рассказ, который и обозвала я просто «Ведьма», кому интересно -

Автор: я
Бета: да простит меня преподаватель, но это он редактировал, так что и лавры ему - С.С.Козлов
Рейтинг: PG-13
Саммари: ведьмы не уходят просто так...ведьма может затаиться, но не исчезнуть, ведьма может умереть, но ее проклятый «дар» будет жить вечно.

Пятеро нас в деревне жило, да вот остался я один. Смешно, что за деревня такая из пяти человек? Один дом, да и только.
Степаныч жил на самом холме – ближе к лесу, он первый и умер. Ушел утром к реке, удочки закинул, да мертвым его к вечеру и нашли. Жена его нашла, ох уж слезами-то она заливалась, кричала… Убили Степаныча…Точно убили! Страшным таким его нашли – кожа уже синяя да в струпьях каких-то, вместо глаз – дырки одни, да шевелится там что-то. До сих пор вспоминаю, и тошно становится, муторно. Одежды на нем не было совсем, и руки его же леской связаны. Видимо вырываться он еще пытался – на запястьях ниточки такие красные, крови, значит. Сильный мужик, килограмм под сто, да не вырвался, не хватило силенок. Леска-то прочная была, на сома.

А на спине Степаныча знаки какие-то ножом будто вырезаны, тогда брат мой Алешка шапку-то снял и перекрестился, про сектантов чертовых что-то пробормотал. Не поверил я ему – откуда у нас сектанты, отродясь таких не было. Деревня на отшибе самом, до села километров тридцать будет. Не могли она досюда добраться. А убил тогда кто? – стучал кулаком по столу Алешка. Да что толку кричать – не знаю я.
Жена погоревала, да сколотили мы гроб и похоронили Степаныча по-мирски, в лесочке, кладбище-то все уже давно закопано-перекопано было. Это раньше в деревне тридцать домов стояло, да уехали все, да поумирали, только мы и остались, вчетвером теперь уже.
На третий день явился Степаныч к жене, руками изрезанными тряс, мычал что-то нечленораздельное. Да что говорить, перетрухала тогда Марфа, посреди ночи к нам в дом стучала – бледная, губы синие, трясет всю. Постелили мы ей, значит, на печке, самогонки налили, сами по лавкам расселись – вдруг опять Степаныч придет.

Не выдержали. Уснули под утро, проснулся я от тихого «кап-кап», ну думаю, Алешка спросонья кружку перевернул, вот и капает вода, толкаю брата в плечо – молчит, отвернулся только к стенке. А вода все капает и капает, и тревожно мне так, и спать хочется, встал я, ищу кружку – стоит родимая на столе, а капает откуда-то с печки. Присмотрелся я – а печка-то в чем-то вымазана, провожу, значит, рукой по побелке – ну точно кровь, вязкая такая, пахучая, прям тошнота к горлу подкатила. Испугался, думаю, Марфа с собой сотворила чего. Занавеску-то отдернул – лежит вроде Марфа, не чурается, вот только глазенками своими в потолок уставилась и рукой покрывало сжала. Чертыхнулся, - кровь откуда? – трясу я Марфу, не реагирует. И холодная она какая-то, а рука моя наоборот повлажнела от чего-то горячего липкого. Отшатнулся я, на руки смотрю – кровь, везде кровь. К Алешке-то подбегаю, да как гаркну, что он прямо с лавки упал.
Сняли мы с печки Марфу – мертва уже, горло, значит, перерезано, одежда сорвана, да и знаки те же самые на теле. Алешку прям в сенях и вырвало, я только самогонки плеснул в кружку да одним глотком и осушил. Завернули мы ее в простыню, да пошел я в чулан – лопату искать, досок на гроб уже не было, так и пришлось ее в этом саване из простыни хоронить, не по-людски прям. Мучила меня совесть, что без гроба хороним, в этот же вечер к соседу Кольке пошел за досками – про запас, да как предвидел, что понадобиться гроб скоро.

Колька жил один – старик уже, жену-то давно схоронил, детей у них не было, жить не для кого. Другой на его месте запьет, а Колька каждый день запряжет Звездочку и в лес – деревья пилит, загрузит бревнышко и весь день его милует, прям как женщину – все сучки аккуратно обрежет, да в сторонку отложит – игрушки потом из них вырежет. Кору снимет и в корзинку – под желоба; а потом уже и доски выпиливал, весь день пилил – весь двор стружкой был усеян. И справлялся ведь один, положит бревно на козлы, двуручку к ближнему дереву жгутом подвяжет и пилит – туда-сюда. Руки от таких упражнений сильнющие – бычка молодого поднимет и не поморщится. А в субботу снова запряжет лошадку и в село везет и игрушки, и желоба, и доски.
Постучал я по забору палкой, да все равно, думаю, не услышит – пилит. Залаяли собаки во дворе, остановилась пила, и шаги такие тяжелые к калитке: «Петр?» - кричит, значит.

«Открывай, Колька, дело есть» - кричу в ответ я.

Рассказал я ему про Марфу, поохал старик, головой покивал и тоже Алешкины слова повторяет – небось сектанты. Да откуда ж им взяться-то? Эта нечисть откуда хочешь повыползает, - отмахнулся от меня Колька и доски тащит. – Ты ружьишко-то наготове держи, а то мало ли что.
Послушался я Кольку и в этот же день ружье начистил да под кровать положил, и Алешку предупредил – в село ночью не ходить, двери запирать. Молодой он у меня, глаз да глаз за ним нужен. Не прибрала его никакая баба к рукам, вот и приходится мне нянькаться, значит.
Ночью слышу – половицы скрипят, Алешки на кровати нет, видать помочиться к ведру пошел. Ан нет, тут же дверь заскрипела, подхватил я ружье-то и босиком прям в сени, значит, бегу.

А Алешка уже хрипит, на полу корчится: «Ведьма, - шипит, - ведьма – Марфа», - и за отворот рубахи меня к себе тянет, кровь горлом уже идет, а он все сказать что-то пытается. Испугался я, отшатнулся от него, привалился к стене и дышу так тяжело. А Алешка уже дух последний испустил и завыл я тут, закричал зверем, бросаюсь к брату, прижимаю тело его в крови испачканное – а на плече знак опять этот.
Всю ночь я гроб колотил, лишь к утру закончил. Запряг лошадь, да в село поехал к бабке – привезти ее, отпеть брата. Да вот бабка в дом не зашла: «Выноси, - говорит, - гроб во двор, но за этот порог не ступлю, сила тут нечистая водится. Коли хочешь, чтобы брат упокоился – выноси во двор, а над дверью топор повесь, да свечу на забор приладь освещенную. И молитву читай каждое утро и вечер, авось, отведет от тебя напасть. Проклята ваша деревня, ведьмой проклята. Пока лицом вниз не ляжет, не успокоится – всех резать будет».

Мало что я, убитый горем, из слов бабки понял, но позвал Кольку и вынесли мы гроб во двор. А в тот же день и топор над дверью повесил и свечу к забору привязал. Когда брата схоронили, совсем сник я, отвез бабку, а она вместо прощания все причитает: «Проклята, да лицом вниз».
Напились мы тогда с Колькой, и пришла ко мне ночью Марфа – плачется, дверь открыть просит; простыней, в который мы ее схоронили, обмотана, лицо грязное, на шее рубец страшный, руки тянет: «Открой дверь, Петр, впусти попрощаться». Ох, сам черт меня дернул к двери встать, да заорали петухи, поднялось солнце, проснулся я и от двери отшатнулся в страхе. Ну, думаю, чего только по пьяни не привидится.

И к Кольке пошел, про сон рассказать, да бутылку отнести – брата поминать. Вот только, подойдя к забору, не услышал я пилы. Ну все, думаю, и до тебя ведьма добралась, даже переступать порог побоялся, слышал лишь как скулит во дворе псина. Рванулся я тогда к дому своему, лопату достал, да к могилке Марфиной. Долго копал, взмок весь, не думал, что так далеко ее положили, последний пласт земли снимаю – и точно, лежит Марфа, глазками в небо уставилась, истлела простыня, да запах мне в нос как ударил, покачнулся я, чуть в могилу не сполз. Смотрю на нее – касаться боюсь, что делать не знаю, дурно мне стало. Лопатой землю вокруг Марфы всковырнул, влез в могилу, ухватил за остатки простыни, да лицом ведьму вниз перевернул. Тут силы и покинули меня, думал в этой могиле так и останусь – и меня Марфа забрала с собой напоследок, успела все-таки. Как выбрался не помню уже, землю руками загребал, затаптывал могилу, потом до дома на четвереньках полз.

Утром набрался смелости, пошел к Кольке, да во дворе прям и схоронил его, вырыл яму, досками заложил, стружкой присыпал, и земли сверху накидал, потом собрал весь свой скарб, запряг лошадку да в село отправился, так и бросил проклятую деревеньку со скотом вместе и не возвращался туда больше никогда. Пять лет уж прошло, а все еще приходит ко мне Алешка во сне и одежды потеплее просит – холодно брату, да не могу я себя пересилить, в деревню вернуться. А под утро слышу я зов ведьмы: «Режь, режь». Зацепила меня все-таки Марфа, оставила подарок на прощанье, и каждый день хороню я в земле рубашки свои, в крови перепачканные… Да только не помню ничего уже…